Как-то на уроке истории одного Макет в Ганноверской ратушеСамое красивое здание столицы Нижней Саксонии Как хорошо, когда не бомбят городаПервый раз я подумал об этом, когда шел от Прага — архитектурный музей под открытым |
Единственная
Той Германии, довоенной,
Здесь,Панорама Праги |
Говорят, что когда танки Варшавского
Договора вошли в Прагу, единственное независимое
радио постоянно передавало гражданам города —
не сопротивляться. Не хотели жертв и не хотели
разрушения своего красивейшего города. Готовы
были гордо и с достоинством уступить перед
варварской силой, но не смириться и сохранить
Прагу.
На Вацлавской площади, где в знак протеста
против оккупации сжег себя студент Ян Палах,
экскурсоводы обязательно расскажут, что именно
здесь русские танкисты, приняв шикарный,
дворцовой архитектуры Национальный музей за
парламент, сделали по нему несколько выстрелов.
А еще любой экскурсовод в чешской столице
обязательно скажет, что Прага — архитектурный
музей под открытым небом. И это тот редкий случай,
когда штамп не только не раздражает, а,
практически, не имеет замены. На одном пятачке в
Градчанах можно обнаружить мирно, уютно
соседствующие готику, ренессанс и барокко. В
Вышгороде — романские церкви XII—XIII вв. На той же
Вацлавской площади залюбуешься роскошными
домами в стиле венского модерна. Под одним небом
Праги сохранилась и одноэтажная, убогая,
нищенская «Злата улочка», и нетронутое по иронии
судьбы (Гитлер хотел создать здесь музей
вымершей нации) «гетто» синагог. Никуда не делись
из Праги и мрачные серые строения советского
периода, выполненные в псевдоклассическом,
имперском, сталинском стиле — то, что теперь
называется монументализмом второй половины
прошлого века.
Все сохранил город и остался таким
же красивым и терпеливым.
Поэтому буквально через два-три дня пребывания в
Праге понимаешь ее секрет — она его не скрывает.
Самое замечательное, отличительное, редко
встречающееся, что здесь есть, — состояние
умиротворенности, которое охватывает с самого
начала, отсутствие всякой культурной, музейной
агрессии или чванливости местного населения.
Прага поистине гостеприимна, в ее каждодневном
муравейнике из туристов и жителей всегда уютно и
безопасно. В отличие от Парижа, здесь не нужно
постоянно чувствовать себя подтянуто, временами
напряженно, как в театральных декорациях, играя
какую-то роль. В Праге можно сразу расслабиться —
как на диком пляже, в естественном пейзаже, где
ничего и никого не стесняешься, а наоборот,
наслаждаешься свободой. И музыка… Постоянная
музыка органов и камерных оркестров городских
церквей, органично уживающаяся в Праге, как и все
остальное, с музыкой улиц — незабываемых
джаз-бэндов на Карловом мосту.
Кельнский утес
Конечно, самым сильным впечатлением от первой
поездки по Германии был Кельнский собор.
Он был виден с разных точек города, издалека.
А когда я попал в торговую часть города, то
неожиданно скрылся. Меня сплошь окружали большие
стеклянные магазины, неширокие пешеходные улицы,
запруженные праздно шатающимися людьми,
зеваками, туристами, останавливающимися
поглазеть на витрины, послушать очередного
уличного музыканта, съесть традиционную сосиску
или полакомиться мороженным. Я медленно плыл по
течению в этой плотной людской реке, как вдруг,
совершенно неожиданно, улица оборвалась,
стеклянные коробки, окружающие меня со всех
сторон, оказались за спиной и перед глазами —
открытое пространство площади, на которой, как
скала, шатающаяся в облаках, как огромный утес,
поражающий воображение, высился собор.
Рассказывают легенды о том, как долго он
строился, и что до сих пор не достроен… Но вот он
стоит на площади — мощный, многовековой — и
завораживает, ошарашивает, подавляет, восхищает.
И дело не в его габаритах. Здесь что-то другое.
Я видел собор в Страсбурге, который на пару
метров пониже, и в Ульме — на три повыше, но с этим
Кельнским утесом не сравнится ничто.
Стоя на площади перед собором, я подумал о
«Шпиле» Уильяма Голдинга и о судьбе Гауди в
Барселоне. Что-то всех объединяло. Рок, безумие,
неблагодарность…
В романе Голдинга рассказывается о том, как
настоятель монастыря, которому было
соответствующее видение, решил воздвигнуть над
храмом шпиль. Практически это было невозможно,
тем более, что и сам храм стоял непонятно на чем —
строители не обнаружили фундамента. Но
настоятель верил в свою миссию и, не считаясь ни с
чем — ни с жертвами, ни с потерей близких людей,
ни с общей к себе ненавистью, — строил свой шпиль.
В народе эта затея получила название «Джослиново
безумие», по имени священника. Заканчивается
роман смертью раскаявшегося и вконец больного
настоятеля, которого все ненавидят и никто не
прощает.
А шпиль, тем не менее, он построил.
Гауди, наверняка, был одним их прототипов
Джослина…
Рассказывают, что когда в Барселоне какого-то
старика в рабочей одежде сшиб трамвай, его никто
не узнал. А это был сам великий Гауди. Его искали.
Когда нашли, было уже поздно. Он умер в
муниципальной больнице для бедных.
«Святое семейство» Гауди, говорят, потихонечку
достраивают. Возможно, это будет длиться также
долго, как строительство Кельнского собора. Но я
уверен — «шпиль» построят.
…Я стою на соборной площади и пытаюсь объять
необъятное. Несколько раз я предпринимаю попытку
сфотографировать Кельнский утес целиком: с
разных точек, сидя на корточках, практически
лежа…Тщетно.
Бухенвальд
«Каждому своё» |
Веймар — знаменитый маленький город на пути
между Эрфуртом и Дрезденом.
Колыбель Веймарской
республики и усыпальница Гёте и Шиллера.
Печальная известность косвенно пришла к нему еще
и потому, что в 8 км от города был построен
знаменитый Бухенвальд — символ смерти и
мужества: не дожидаясь прихода освободителей в
1945-м заключенные подняли восстание против
нацистов. Парадоксально, но именно Бухенвальд
прославил гётевскую строчку: «Каждому своё».
Правда, в контексте лагерного девиза она стала
символом цинизма.
…Мы приехали в Бухенвальд во второй половине
буднего дня — людей, на удивление, было немного.
Посмотрели грандиозный мемориал, потом пошли,
собственно, на территорию самого лагеря. Ворота
Бухенвальда напоминали арку провинциального
российского вокзала. Я искал глазами печально
знаменитую фразу, задирая голову вверх. Казалось,
что она должна быть где-то там, наверху,
написанная вызывающе крупными буквами, красным
по белому. Но — ничего, кроме часов. И тут мое
внимание привлекла чугунная вязь на решетчатом
заборе метра два в высоту.
Я попытался прочитать,
что там написано. И не понял — абракадабра
какая-то. Присмотрелся — надпись с
противоположной стороны, со стороны лагеря.
Обошел, прочел: «Jedem das Seine» Как же это так? Это и
есть знаменитая надпись, шокирующая многие
поколения советских людей? Получается, что она
расположена не на входе, а на выходе?..
В местном музее мы пробыли недолго. Я только
успел понять, что лагерь старый, строился еще для
уголовников. А когда же появилась надпись? И та ли
это надпись, о которой мы знаем, или другая, музейная,
а подлинная не сохранилась? Не узнал, не успел. Но
надпись именно та, тогда многое меняется.
Получается нечто вроде: «На свободу с чистой
совестью»?..
Нет, конечно, — «…Это раздается в
Бухенвальде» — не поддается ревизии и так же
звучит, как и прежде. Здесь ничего не меняется. А
вот с гётевской строчкой — какой-то диссонанс,
возможно и другая нота.
Памятники
Мне очень нравятся скульптурные памятники.
Может, это скрытый комплекс тщеславия. Я их
специально фотографирую.
Лучшие памятники, что я видел, были в Париже. При
этом не конные статуи всевозможным Людовикам, ни
колонны с Наполеонами, а памятники Делакруа,
Бальзаку, Дантону, Нею, Дрейфусу… По тому, как
смотрят на Дантона в скульптурной композиции
окружающие его люди — мужчины, женщины, дети —
сразу видно: кумир, вождь. А вот памятников
Робеспьеру я не видел: никому не нравятся, даже
неподкупные, палачи. Только эпитафии помнят:
«Прохожий, не печалься над моей судьбой: ты был бы
мертв, когда б я был живой».
Памятники Нею и Дрейфусу расположены недалеко
друг от друга, и оба с саблей наголо: только у Нея
— она гордо вынута из ножен и призывает к атаке, к
победе, а у Дрейфуса — переломлена, что
символизирует и поруганную честь, и сломанную
судьбу.
К сожалению, мне не всегда удавалось снять
понравившийся памятник. Гуляли как-то с
приятелями в центре Гамбурга, подошли к
памятнику Гейне.
Замечательный такой памятник:
Гейне на Гоголя похож, только на барельефе вместо
традиционных для нас сценок из жизни его
литературных героев — сожжение книг в Германии
1930-х. Остановились. Хочется памятник разглядеть,
что-нибудь о нем у сопровождавшего нас немца
расспросить, но не получается. На Гейне и у его
ног уселись юные немецкие пэтэушники — болтают
ни о чем, музыку свою пэтэушную, хип-хоп, слушают,
картошечкой жареной похрустывают и на нас без
любопытства посматривают. Так и не
потревожились, чтобы не мешать: «Что им, Гейне…»
В том же Гамбурге ужаснул памятник Бисмарку.
Огромный, страшный, как голова Руслана.
Современный памятник. Поэтому напоминает и о
недавнем прошлом — вполне монументальный.
Кстати, самый неудачный памятник, который я
видел, находится в моей любимой Праге. Это
памятник Яну Гусу на Староместской площади. Эта
громоздкая, совершенно не вписывающаяся
(особенно издалека) в маленькую площадь
скульптура, напоминает Дзержинского в шинели до
пят (хотя известно, что Гус был невысок и
толстоват), а каменные изваяние рядом —
участников восстания на Красной Пресне.
А мой любимый памятник вдруг оказался в
нелюбимом Брюсселе. По иронии судьбы и
объединенной Европы это памятник чешскому
композитору Бартоку.
Кладбища
Когда автобус с немецкими туристами
возвращался из Парижа, в пути организаторы
разыграли бутылку французского шампанского. За
лучшее знание Парижа. Я проиграл. Мне не хватило
одного балла. Я ошибся дважды, неправильно назвав
количество мостов или протяженность Сены (сейчас
точно не помню), но главное — неверно указал
кладбище, на котором захоронен Джим Моррисон —
культовый рок-музыкант 70-х прошлого века,
погибший от наркотиков. На Пер-Лашез я тогда еще
не был, а вот Моруа, «Париж» и «Письма» которого
читал перед поездкой (где, в частности,
описывается Пер-Лашез и его обитатели), видно, еще
не был в курсе, кто такой Моррисон, хотя,
вероятнее всего, тот был еще жив.
Большие кладбища… Места коллективной памяти и
скорби. Пантеоны, тем более мавзолеи, напоминают
(не по регалиям) человеку храмы — там смотришь
снизу вверх.
Усыпальницы великим вождям
настораживают — значит, их время еще не прошло. А
вот кладбище Сен-Женевьев де Буа — обыкновенный
французский погост, но считается русским
кладбищем под Парижем. Потому что здесь
похоронено много наших соотечественников. Много
знаменитых, достойных людей.
Я остановился у могил Бунина и Шмелева, Гиппиус и
Мережковского, Тарковского и Галича; увидел
могилы первых членов Временного правительства
во главе с князем Львовым, белых офицеров армий
Корнилова и Деникина; поразился помпезной могиле
Нуриева, резко выделяющейся на этом христианском
кладбище… Многое здесь вспоминается, о многом
думается…
Но об одной могиле я хотел сказать особо. Это
могила Виктора Некрасова. Я не смог положить на
нее цветы. Здесь на могилы не разрешается класть
цветы. Только в вазочки. Считается, что засохшие
«бесхозные» цветы мусорят территорию
кладбища. Тогда, не склонный к театральным
эффектам, я просто поклонился…
И дело не в том, что Некрасов какой-то выдающийся
писатель или особенный человек.
Хотя, конечно, и
писатель хороший, и человек достойный. Я
поклонился ему за памятник в Бабьем Яру. Его
заложили еще в 1944-м или 1945-м г. Потом на этом месте
случилось уникальное, мистическое наводнение в
Киеве, о многих новых жертвах которого мы узнали
от другого писателя — Анатолия Кузнецова.
Наконец, в 1974-м или 1976 г. открыли мемориал. Пусть с
солдатами и матросами на переднем плане, пусть
постеснялись написать, что здесь расстреляны
преимущественно евреи, пусть совсем рядом
построили кафе-стекляшку «Хвелинка», но все же
через 25 лет с момента трагедии памятник
поставили. (В искусственном овраге играют дети.) И
в этом большая заслуга Виктора Некрасова. Он же
мог стать автором совсем других слов у подножья
мемориала… Знаменательную историю рассказал,
по-моему, Довлатов. Когда открывали памятник,
Некрасову дали слово, и он сказал — то, что
стыдливо замалчивалось — что здесь были убиты
десятки тысяч евреев.
(Надпись на памятнике
гласит, что были расстреляны «граждане»). На что
кто-то выкрикнул: «Здесь были убиты не только
евреи». Некрасов ответил: «Да, не только… Но
только евреи были убиты за то, что они евреи».
К сожалению, могила Некрасова на кладбище
Сен-Женевьев де Буа отличалась от других
бедностью и неухоженностью: простой
покосившийся крест, чуть стертая надпись,
несколько монеток, как на паперти.
Через несколько лет, снова побывав в Париже, я еще
раз вспомнил о могиле Некрасова, но уже стоя у
скорбного места великого Сартра на кладбище
Монпарнас. У такой же простой могилы из типовых
бежевых плит, продающихся, по-моему, здесь же на
кладбище. Около нее тоже было мало людей. Но на
ней всего понемногу — увядших цветов, монеток,
камешков…
Если вы хотите высказать свое мнение
или поспорить с автором этой статьи, направляйте
свои письма и реплики по адресу: 121165, Москва,
Киевская ул.
